ней в погоню.
Лале и толстый охранник бежали по широким тенистым университетским аллеям. Лале то и дело оглядывалась проверить, продолжает ли он за ней гнаться, а он, стоило ей остановиться, вместо того чтобы быстро нагнать ее, тоже резко останавливался, подтягивал ремень и разминал бедра, после чего снова пускался в погоню. Он напоминал гигантскую неуклюжую рыбу, выброшенную на берег.
Лале пробежала мимо трех удивленных студентов, спустилась по короткому лестничному пролету, ведущему на факультет персидского языка и иностранных языков и литературы, чуть не опрокинулась навзничь, когда ее каблук застрял в трещине, миновала широкий открытый двор перед зданием, вбежала в открытую дверь в прохладный темный холл и по широкой лестнице взлетела на второй этаж, где внезапно затормозила у входа на кафедру психологии и чуть не упала в объятия своего завкафедрой. Тот попытался скрыть свое смущение, воскликнув: в чем дело, профессор Нассри? Неужто беспорядки? Через несколько секунд у двери со скрипом притормозил послушный долгу охранник; по его щекам, как слезы отчаяния, струился пот, а в руках он сжимал фуражку. Он объяснил, в чем дело, и завкафедрой, не зная, смеяться ему или хмуриться, отпустил его восвояси, пообещав доложить соответствующим властям по форме. А через час Лале вышла из дверей кафедры, прошагала обратно к воротам и, даже не глядя в сторону охранника, покинула университет уже свободной женщиной.
Свободной женщиной, спросила я? Да, ответила Лале; ей дали выбор: или она немедленно начинает выполнять правила, или ее увольняют. Она предпочла не подчиниться, и теперь она – свободная женщина. И что ты будешь делать, спросила я, ведь я сама была точно в таком положении. Не знаю, ответила она и пожала плечами. Буду шить на заказ или печь торты.
Вот что меня в ней поражало: она была совсем не похожа на человека, который станет что-то печь, но вместе с тем превосходно шила и прекрасно готовила. Когда мы с ней только познакомились, она показалась мне полной противоположностью меня самой: аккуратная и довольно чопорная, что называется, вся такая правильная. Училась она в Германии, что усиливало эту иллюзию. Я подтрунивала над ней, говорила, что слово «безукоризненная» идеально ее характеризует. Когда мы познакомились поближе, я поняла, что вся эта правильность была лишь прикрытием; под ней скрывалась страстная натура, обуреваемая ненасытными желаниями.
Волосы у Лале были густые и непокорные – ни расчески, ни щетки, ни гели, ни даже химические завивки их не брали. Но ей удавалось их обуздать – по несколько часов она старательно их распрямляла и укладывала, и в результате приобретала вид суровой неприветливой матроны. Она раздраженно объяснила мне, что у нее нет выбора – или такие мучения с прической, или побриться наголо. Лишь ее большие черные глаза, искрящиеся лукавством, намекали, что этот консервативный вид – лишь маска. Только потом, когда Лале с моей трехлетней дочкой полезли на дерево, я поняла, сколько усилий ей приходилось прилагать, чтобы контролировать свою дикую натуру.
В итоге ей действительно пришлось зарабатывать шитьем на заказ; она жила так почти два года. Специальностью Лале была детская психология, но лицензию психолога ей не дали; преподавать в платке она отказалась. Вот ей и пришлось сесть за швейную машинку, хотя она терпеть не могла это занятие, и одно время я и другие наши подруги носили шикарные ситцевые юбки с красивым цветочным рисунком ее авторства, а потом приятельница пригласила ее работать к себе в школу.
В тот день мы никак не могли насытиться: Лале заказала карамельный пудинг, а я – два шарика мороженого, ванильного и кофейного, с турецким кофе и крошеными грецкими орехами. Я полила мороженое кофе и рассеянно посыпала его ореховой крошкой. Мы обсуждали дела на нашей кафедре: Фариде выгнали, доктор А. уехал в Штаты. Более осторожные коллеги, которые еще не успели обжечься, говорили, что увольнение Фариде скорее объяснялось не действиями администрации, а ее строптивостью – упрямая она была, как мул, как живописно выразился один наш коллега.
Через несколько дней я пошла в Тегеранский университет на очередную встречу с Бахри. Он сам попросил меня об этом в надежде, что ему удастся убедить меня подчиниться новым правилам. Я приготовилась к марафонскому забегу по двору, но, к моему удивлению, угрюмый охранник не стал ко мне придираться. Впрочем, в тот день у ворот стоял другой охранник, не тот, которого описывала Лале. Этот не был толстым или худым, он даже не попросил показать удостоверение личности и просто притворился, что меня не видел. Я догадывалась, что Бахри предупредил его и велел ко мне не лезть.
Зал для совещаний был в точности таким, каким я его помнила со дня, когда мы с Бахри впервые встретились здесь, чтобы обсудить роль литературы в революции – просторный, прохладный и пустой, весь пыльный, хотя за исключением длинного стола и двенадцати стульев, пыли тут садиться было некуда. Бахри с другом сидели по центру длинного стола лицом к двери. Когда я вошла, оба встали, подождали, пока я сяду, и только потом сели сами. Я заняла место прямо напротив них.
Бахри не стал ходить вокруг да около. Он упомянул выходку Лале и похвальное терпение, проявленное администрацией по поводу «подобного поведения». На протяжении всей нашей встречи Бахри не сводил глаз с черной перьевой ручки, которую вращал в пальцах, как некий непостижимый объект, чью тайну надеялся разгадать. Бахри и его друзья прекрасно знали, что до революции, наведываясь в бедные, более традиционные кварталы Тегерана, профессор Нассри надевала платок. Да, она делала это из уважения к вере живших там людей, холодно ответила я, а не потому что это было обязательно. За все время нашего разговора друг Бахри почти ни разу не раскрыл рта.
Бахри не понимал, почему мы поднимаем столько шума из-за какой-то тряпки. Мы что же, не видим, что есть проблемы поважнее, что судьба революции поставлена на карту? Что важнее – сражаться с сатанинским влиянием западных империалистов или упрямо держаться за личные предпочтения, создавая раскол в революционных рядах? Возможно, я не совсем точно цитирую его слова, но суть была такова. В те дни люди взаправду так говорили. Складывалось ощущение, что революционеры и интеллектуалы того времени читали сценарий, воображая себя героями исламской версии советского революционного романа.
Удивительно, что Бахри, защитник веры, отзывался о платке как о «какой-то тряпке». Мне пришлось напомнить ему, что к этой «тряпке» надо бы относиться с большим уважением и не навязывать ее
